[Оглавление] [Предыдущий] [Следующий] [В конец]

    Десницкий А.С.
    (РАН, Москва)

    Библейский параллелизм и эллинистическая риторика

    Каждая литературная традиция вырабатывает собственные способы соотнесения текста с реальностью; свои пути из мира слов в окружающий мир. Для древнееврейской поэзии главным из таких путей был параллелизм. Античная литература пользовалась огромным количеством самых разнообразных приемов, которые мы сегодня объединяем под названием "риторика". Попробуем в самых общих чертах их сравнить.
    На первый взгляд все просто. Можно разложить все литературные приемы на "атомы" и классифицировать их в соответствии с любой выбранной системой отсчета. Тогда нетрудно будет найти параллели между древнегреческой и древнееврейской литературой, да и вообще между двумя любыми литературами мира. Пример такого подхода можно обнаружить в книге В.рБюльмана и К.рШерера, "расписавших" все литературные приемы Библии по категориям античной риторики. Но бывает необходимо увидеть и их различие, а для этого прежде всего необходимо рассмотреть, какое место занимает тот или иной прием в инструментарии каждой традиции, как связывает он действительность и литературную реальность. Пример такого анализа, правда, не слишком подробный, можно найти во вступлении к книге Й. Крашовеца.

    Параллелизм, исоколон, антитеза
    И все же серьезная попытка сравнения двух традиций предпринимается довольно редко. Поверхностные аналогии прозрачнырГ среди риторических фигур, известных еще с доаристотелевских времен, мы знаем антитезу и исоколон (равенство колонов), которые как будто соответствуют библейскому параллелизму: антитезарГ противопоставление двух высказываний, исоколонрГ их сопоставление. Однако на практике все гораздо сложнее. Если антитеза действительно находит аналогии в еврейском стихе, то исоколон, как правило, строится совершенно иначе, чем библейские параллельные стихи. Ни один из параллельных колонов не повторяет даже в малейшей степени то, что было сказано в предыдущем, а, напротив, продолжает и развивает тему. Это можно увидеть на примере похвальной речи Елене софиста Горгия (конец V-начало IV в. до н. э.). Эту речь всесторонне анализирует в своей статье Т. Миллер, и здесь мы рассмотрим один из приведенных там примеров:

     
      axioV oun 
      o men epiceirhsaV barbaroV
      barbaron epiceirhma 	
      kai logw kai nomw kai ergw 		
      logw men aitiaV
      nomw de atimiaV
      ergw de zhmiaV tucein: 			
      h de biasqeisa 	
      kai thV patridoV sterhqeisa 		
      kai twn filwn orfanisqeisa 		
      pwV ouk an eikotwV elehqeih 	
      mallon h kakologhqeih; 	
      o men gar edrase deina 
      h de epaqe: 	
      dikaion oun thn men oiktirai	
      ton de mishsai. 		                   
     
     
      "Какой варвар 
      так по-варварски поступил,	
      тот достоин, чтобы и с ним поступили	
      так же словом, правом, делом.	
      Слово ему -- обвинение,	
      право -- бесчестие,	
      дело -- отмщение.	
      А Елена, насилию подвергшись,	
      родины лишившись,	
      сирою оставшись,	
      разве не заслуживает она более	
      сожаления, нежели поношения?	
      Он свершил, 
      она потерпела недостойное;	
      право же, она достойна жалости,	
      а он ненависти".	 
     
     
    Но библейский параллелизм, как известно, изобилует повторами, на первый взгляд, совершенно одной и той же мысли:
    "Внимай, небо: я буду говорить,
    и слушай, земля, слова уст моих.
    Польется, как дождь, учение мое,
    как роса -- речь моя ..."
    (Втор. 32:1-2)
    Вряд ли мы найдем много подобных примеров в греческой литературе.
    И все же библейский параллелизм есть не просто повторение. Рассмотрим вслед за Дж. Кьюджелом два примера (правда, они не относятся к выбранным нами текстам из Пятикнижия), где особенно четко видно, какую дополнительную смысловую нагрузку может нести параллелизм.
    "Бык знает своего хозяина и осел -- ясли своего господина,
    Израиль не знает, народ Мой не понимает".
    (Ис. 1:3)
    Кьюджел отмечает, что здесь внутри параллелизма скрыта определенная градация (от меньшего к большему), и стих таким образом наполняется особым звучанием: бык знает своего хозяина, и более того, даже осел (животное тупое и упрямое) по крайней мере знает, где получить корм; но Израиль своего Хозяина не знает, и более того, Мой народ вообще не понимает, что происходит.
    Интересно отметить, что переводчики Септуагинты вставили во вторую строку два личных местоимения:
    "Израиль Меня не познал, народ Мой Меня не понял".
    Трудно сказать, понимали ли они еврейский оригинал так, как толкует его Кьюджел, или же просто решили, что в оригинале БогрГ единственный объект непонимания, и сделали имплицитную информацию эксплицитной. Но в любом случае широкое толкование второй строки (народ вообще ничего не понимает) сделалось невозможным, зато стих стал более ровным и параллелизм приблизился к классическому понятию антитезы: домашний скот знает хозяинарГ Израиль не знает Бога.
    "Имя лучше хорошего масла
    и день смерти (человека) лучше дня его рождения".
    (Еккл. 7:1)
    Первое утверждение выглядит банально (доброе имя лучше материальных благ), второе, на первый взгляд, исполнено мрачного пессимизма. Для эллинистического читателя эта фраза, вероятно, звучала бы наподобие знаменитого изречения "в огороде бузина, а в Киеве дядька". Но, как пишет Кьюджел, здесь существует логическая связь: новорожденный ребенок, словно драгоценное масло, существует пока только телесно и еще не имеет имени. В течение своей жизни он приобретает имя, и в день смерти оно остается за ним навсегда. Итог этой жизни и есть "имя", которое лучше и материальных благ (масло), и еще нереализованных возможностей (рождение ребенка).
    Суть параллелизма в том, что сочетание высказывания А с высказыванием Б образует новую идею, не сводимую к их арифметической сумме А + Б или тождеству А = Б. ПараллелизмрГ это всегда больше, чем просто повтор, это прежде всего внутренняя логическая связь двух явлений или двух сторон одного явления. Как формулирует эту мысль сам Кьюджел, "библейские строки параллельны не в том смысле, что утверждение Б является параллелью к утверждению А, а в том, что Б, как правило, поддерживает А, продолжает, дублирует, завершает или превосходит его".
    Действительно, если в греческом и латинском языке чрезвычайно развитые правила синтаксиса сложного предложения позволяют выстраивать длинные периоды с четко определенными логическими связями между отдельными высказываниями, то в еврейском языке ничего подобного нет. Роль связующей структуры, призванной показать внутренние связи между различными высказываниями, в значительной мере берет на себя параллелизм.
    Помимо двучленного параллелизма, возможна и более сложная структура, когда два стиха, построенных на внутреннем параллелизме, одновременно вступают в параллель друг с другом:
    
    		"Даже ближнему ненавистен бедняк,
    			а богача любят многие.
    		Презирающий ближнего согрешает,
    			а милующий несчастных -- блажен".
    						(Притч. 14:20-21)
    
    Первый стих говорит о том, как обстоят дела в этом мире: все любят богача, все презирают бедняка. Второй стих дает такому положению дел суровую оценку и говорит о том, как должно поступать: не презирать, а миловать бедного соседа.
    Параллельные элементы могут даже вступать друг с другом в формальное противоречие:
    
    		Не отвечай дураку по-глупому,
    			чтоб ты сам ему не уподобился.
    		Отвечай дураку по-глупому,
    			чтоб он мудрым сам себе не показался.
    						(Притч. 26:4-5)
    
    Однако на самом деле противоречия здесь нет: общаясь с дураком, не надо придуриваться самому, но и делать вид, что общаешься с мудрецом, тоже не стоит.
    Библейский текст посредством параллелизмов выстраивает определенную картину мира с некоторыми абсолютными ориентирами. Чтобы внести в эту картину новый элемент, нужно просто подобрать ему соответствующую положительную или отрицательную параллель. Для эллинистической литературы подобной абсолютной системы нет (хотя, безусловно, есть некоторые общепризнанные ориентиры), поэтому картину мира приходится в некотором смысле рисовать каждый раз заново.
    Сравним два почти синхронных текста, говорящих о человеческом гневе:
    "Вы слышали, что сказано древним: "не убивай"; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду; кто же скажет брату своему "пустой человек", подлежит синедриону, а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной". (Мф. 5:21-22)
    "Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Всеми этими свойствами они обязаны незнанию добра и зла. Я же, после того, как познал природу добра и зла, и природу самого заблуждающегося, не могу ни потерпеть вреда от кого-либо из них, ни гневаться, ни ненавидеть его... Противодействовать друг другу противно природе: но досадовать на людей и чуждаться их и значит им противодействовать" . (Марк Аврелий. "Размышления")
    Пафос вроде бы один: человек не должен гневаться на другого. Но евангельский отрывок вводит эту мысль в контекст абсолютных ценностей Десяти Заповедей, тогда как Марк Аврелий предлагает некое субъективное объяснение. Первый вариант показывает, какое место занимает гнев в этом мире. ВторойрГ доказывает, почему гнев не имеет смысла для конкретного человека.
    Итак, антитеза и исоколон ограничиваются подчеркиванием и эксплуатацией внешне очевидных логических связей. Параллелизм заставляет находить связи скрытые и проводить параллель даже там, где она вовсе не очевидна. Весь мир описывается как система полярных или комплиментарных оппозиций: если есть А, то должно быть и Б. И это, безусловно больше, чем литературный приемрГ это способ восприятия мира и способ существования в нем.
    Что касается формальной стороны, то библейский параллелизм неотделим от аллитераций и ритмической упорядоченности. Знакомы они и эллинистической литературе, хотя играют в ней совершенно иную роль. Эти различия мы рассмотрим подробнее.

    Аллитерации
    Хотя аллитерации встречаются в греческих художественных текстах, но риторические трактаты, как кажется, совершенно не знают, что это такое. По-видимому, звуковые повторы как таковые являются совершенно универсальным явлением, которое может возникнуть и возникает в любой литературе. В первую очередь это происходит в текстах, основанных на параллелизмах и повторахрГ принцип, столь характерный для фольклора всех времен и народов.
    Некоторые литературные традиции замечают подобные "стихийные созвучия" и активно их используют, вплоть до того, что аллитерация становится одним из основных формальных признаков поэзии. Но в то же время есть и другие традиции, которые оставляют их в стороне в качестве какого-то маргинального и по большей части ненужного, а в больших дозах и вовсе неприемлемого явления. Созвучия (равно как и богатые повторы и параллелизм) тогда становятся приемом из репертуара простонародных песенок, в приличном обществе уместных только в виде шутки. Похоже, ко второму разряду принадлежит традиция классической и эллинистической греческой литературы.
    Безусловно, у классических и эллинистических авторов тоже есть созвучия. Случаи гомиотелевтов, связанные с параллелизмом, разбирал Э.рНорден. В частности, он приводит пример из "Алкесты" Еврипида:

     
    brotoiV apasi katqanein ojeiletai 	
    kouk esti qnhtwn ostiV exepistatai 	
    thn aurion mellousan ei biwsetai: 	
    to thV tuchV gar afaneV oi probhsetai
     
    "Узнай: нам, смертным, суждена могила, 	
    И никому не ведомо из нас,	
    Жив будет ли наутро. 
    Нам судьба	
    путей не открывает ..."	
     
     
    В "Оресте" Еврипида можно найти пример аллитераций и даже звукописи, не связанный с параллелизмом. Электра переговаривается с хором:
     
    	COROS 	        siga siga lepton icnoV arbulhV
    			tiqete mh ktupeit'. 
    	HLEKTRA 	apopro bat' ekeis' apopro moi koitaV.  
    	Хор: 		Тише ... тише... белой ступней ступай
    			Не дрогнувши, не скрипнувши,
    	Электра:	Встаньте от ложа, встаньте подалее ...
     
    Здесь видны ярчайшие аллитерации и одновременнор звукоподражание, поскольку многократно повторенные глухие звуки p, t, k, kt, pt прекрасно передают топот множества ног (ср. само русское слово "топот").
    Именно этот отрывок разбирает в своем труде "О соединении слов" Дионисий Галикарнасский (Iрв.рдорн.рэ.). Он подробно рассматривает, как сочетаются между собой разные слова с точки зрения просодии, как изменяется их мелодический рисунок в данном тексте (и об этом нам еще предстоит говорить)рГ но при этом он словно не замечает аллитерации и не говорит о ней ни слова.
    Причина прежде всего в том, что созвучия воспринимались греческими риторами и грамматиками не как самостоятельный литературный прием, а как вторичное свойство фигуры, называемой "равенство колонов" (isokolon, исоколон) или просто "равенство" (pariswsiV, парисоза). Вот как пишет об этом предшественник Аристотеля Анаксимен: "Созвучие (paromoiwsiV) есть усиление равенства (h meizwn thV pariswsewV): оно не только уравнивает колоны, но и уподобляет один колон другому, образуя их из сходных слов. Особенно важно делать сходными заключительные слова, потому что главным образом этим путем и создается подобие колонов. А сходными являются слова, состоящие из сходных слогов, совпадающих между собой в большей части букв".
    Энкомий Елене Горгия как мы видели, отрывок построен на богатом (и даже несколько навязчивом) параллелизме или, в античной терминологии, на "равенстве колонов", причем это равенство поддерживается на всех уровнях, в том числе на фонетическом и ритмическом -- мы видим богатейшие созвучия и ритмические повторы. Однако такой стиль практически не имел продолжения за пределами ранней софистики. Уже Исократ (возможный ученик Горгия) в своей речи "Против софистов" (около 391г. до н.э.) отвергает подобный стиль как слишком искусственный. Довольно скептическое отношение к созвучиям на конце колонов стало нормой у риторов последующих эпох. Более того, даже не столь изощренный в своих речах Исократ вызывал упреки в той самой искусственности, за которую он порицал своих предшественников. Вот что писал три века спустя Дионисий Галикарнасский о представителях "школы Исократа": "хотя они и достигали приятности и величественности во многих своих соединениях, но в переменах и разнообразии были не столь удачливы: у них всегда один и тот же круг периода, однообразное построение фигур, одинаковое сплетение звуков (fulakh sumplokhV fwnhentwn h auth) и многое другое в том же роде, раздражающее слух".
    Дионисию вторит ритор I в. н.э. Деметрий: "Сходноконечные колоны (omoioteleuta) -- это колоны, имеющие одинаковое завершение. Оно может заключаться в окончании колонов на одно и то же слово ... Употребление таких колонов довольно рискованно. Оно не пригодно в том случае, когда хотят произвести особенно сильное впечатление ... Созвучие колонов и противопоставление в них уменьшает силу речи, так как в них много искусственности" . Вообще говоря, в эллинистической риторике и без того не мало искусственности, но конечные созвучия казались позднейшим авторам уже чересчур нарочитыми. Эллинская культура, везде и во всем старавшаяся найти меру и золотую середину, не могла безоговорочно принять такую изысканность, какую мы видим у Горгия.
    Но как бы ни относились греческие риторы к гомиотелевтам -- с одобрением или с опаской -- они рассматривали их только как возможный дополнительный признак исоколона и, следовательно, исключительно в контексте ораторского искусства. Нетрудно понять, почему Дионисий Галикарнасский "проглядел" столь яркие аллитерации в "Оресте" Еврипида: в его классификации поэтических средств греческого языка просто не было места для такого явления, как аллитерация в поэзии. Для него отмечать аллитерации у Еврипида, вероятно, было бы занятием настолько же странным, как для насрГ искать рифмы в инструкции по пожарной безопасности.
    Впрочем, неверно было бы говорить, что Дионисий Галикарнасский совсем не интересовался "звукописью". В фонетическом облике текста его интересуют главным образом две вещи: качество того или иного звука и сочетание разных звуков в тексте. Что касается сочетания звуков, то прежде всего его заботит, чтобы на стыке слов не возникало ничего неблагозвучного. Он обращает внимание и на те явления, которые мы сегодня назвали бы аллитерацией. Так, он цитирует Гомера:
     
    		tН d' epi men Gorgw blosurwpiV estejanwto 
    		deinon derkomenh peri de DeimoV te FoboV te. 
    		"Там Горгона свирепообразная щит повершала,
    		Страшно глядящая, окрест которой и Ужас и Бегство".
    
    В этих строках, прежде всего во второй, нетрудно заметить яркое созвучие de - dein - de - men - de - deim, а кроме того, весьма сходно выглядят концы строк: estejanwto - DeimoV te FoboV te. Однако Дионисий ничего не говорит о повторяющихся звуках. Он просто сообщает, что Гомер, "желая представить зрелище жалостное, страшное или дикое, выбирает из гласных не самые звучные, а самые шумные, из безгласных же -- самые труднопроизносимые (twn te jwnhentwn ou ta kratista qhsei alla ta dushcastata kai twn yojoeidwn h ajwnwn ta dusekjorwtata lhyetai), и наполняет ими слоги". То есть мастерство Гомера, по мнению Дионисия, проявилось вовсе не в аллитерации, а в своеобразном "тонировании" речи, в выборе звуков подходящего тембра. Что касается повторов, то Дионисий, как мы уже видели, их не одобряет в принципе, и в частности он считает неудачным приемом повтор одних и тех же звуков.
    Итак, греческая поэзия, как мы видели на примерах из Гомера и Еврипида, знала аллитерации с самого начала, но пользовалась ими крайне осторожно. Надо полагать, что возникавшие время от времени в тексте аллитерации были спонтанной находкой поэта, возможно даже неосознанной. Судя по дошедшим до нас текстам, хотя греческая филологическая наука живо интересовалась фонетическим обликом поэтического текста, но так никогда и не обращала внимание на повторы одних и тех же звуков. Следовательно, для греков это явление было чем-то случайным, маргинальным и не играющим в стихосложении никакой роли.
    Несколько другая ситуация сложилась в риторической прозе, где созвучия параллельных колонов (прежде всего на конце строк, т.рн. гомиотелевты) стали неотъемлемой чертой "школы Исократа". Впрочем, здесь фонетическое сходство было лишь дополнительным средством подчеркнуть смысловую параллель между двумя отрезками текста. Созвучия при этом никогда не становились самостоятельным приемом. В эллинистическое время гомиотелевты, как правило, считались слишком нарочитыми для образцового ораторского искусства, хотя, конечно, вовсе из употребления не вышли.

    Ритм
    Прежде, чем говорить о ритме, необходимо определиться с терминами. Слово "метр" в наши дни употребляется практически так же, как и в античности -- метром называют единицы текста, состоящие из определенного числа долгих и кратких слогов в определенном порядке. Слово "ритм" употребляется в данном докладе применительно к регулярному чередованию ударных и безударных слогов, но в древности греческое слово ruqmoV могло иметь совершенно иные значения.
    Надо сказать, что понятие ударения было разработано даже у грамматиков несравненно хуже, чем понятие метра, да и единого термина для ударения не было: в этом значении употребляются слова tТnoj и proswdia. Такое "пренебрежение" к ударению вполне понятно: для стихосложения была принципиально важна долгота того или иного слога, тогда как его ударность никакой роли не играла, и следовательно, никакой практической причины давать сведения об ударении не было. Поэтому и при анализе прозаических текстов древним риторам было гораздо проще рассматривать, как сочетаются в них различные стопы, чем следить за ударением.
    И все-таки здесь мы постараемся рассмотреть, какую роль играло ударение в арсенале поэтических средств греческой литературы. При этом стоит рассматривать поэтические и прозаические тексты по отдельности.

    Ритм в поэзии
    Поэтические тексты, как известно, строились на квантитативной метрике, т.е. на чередовании долгих и кратких слогов, что практически не связано с просодической структурой каждого конкретного слога. Здесь, как и в отношении созвучий, судьба греческой и латинской поэзии была неодинаковой. Латинское ударение зависит исключительно от долготы или краткости предпоследнего слога в слове, тогда как греческое ударение обладает большей свободой. Об этом довольно подробно рассуждает М.рГаспаров и делает следующий вывод: "Музыкальные ударения (с повышением и понижением тона), какие были в греческом языке, как кажется, действительно не играли никакой роли в ритме античного стиха".
    Ситуация меняется в эпоху поздней античности (надо полагать, не ранее III в.рн. э.): греческий и латинский языки перестали различать долготы гласных, и квантитативные размеры превратились в книжную абстракцию, которую просто невозможно заметить (а тем более воспроизвести) без особой выучки.
    Тогда, как отмечает М.рГаспаров на примере гекзаметров Нонна Панополитанского, строение традиционных квантитативных размеров упрощается, а ударения оказываются на месте "сильной позиции" квантитативного размера заметно чаще, чем на месте "слабой позиции". Таким образом компенсируется исчезновение из живого языка реального квантитативного стихосложения: если чередование долгих и кратких слогов на слух совершенно незаметно, то пусть будет хотя бы какая-то упорядоченность в заметных на слух ударениях.

    Ритм в прозе.
    Говоря о прозе, мы будем по преимуществу говорить о прозе риторической. Но при этом мы вовсе не упускаем из виду прозу повествовательную, научную, художественную и т.рд. На самом деле к этим видам прозы применялись практически те же правила, только забота о степени отделанности текста проявлялась обычно в меньшей степени, чем в ораторской прозе. Естественно, что автор научного трактата, историк или беллетрист мог позволить себе пренебречь какими-то элементами чисто внешнего декора, поскольку его труд ценился главным образом за содержание, тогда как ритор порой и сам не стремился ни к чему иному как к доведенной до совершенства форме. Поэтому, говоря о риторической прозе, мы говорим лишь о высшей степени формальной упорядоченности, какую мы встречаем в античной прозе, но вовсе не о совершенно особом виде прозы с особыми литературными приемами.
    В риторических трактатах античного времени об ударении говорилось крайне мало. Нельзя сказать, что авторы совершенно не обращали на него внимания. Ударение достаточно часто упоминается наряду с метром тогда, когда речь идет об упорядоченности прозаической речи. Рассмотрим два отрывка, в которых авторы риторических трактатов дают рекомендации по гармоничной организации прозаической речи.
    Дионисий Галикарнасский в I в. до н.э. писал так: "Что же касается прозаической речи, то она может совершенно свободно распоряжаться разнообразием перемен в построении ... тут она укладывается в период, там выходит из периода; один период сплетен из большего числа членов, другой из меньшего; самые члены бывают то короче, то длиннее, то быстрее, то медленнее, то утонченнее; ритмы то одни, то другие, фигуры разнообразные, напряжения голоса -- так называемые ударения различные (taseiV jwnhV ai kaloumenai prosodiai diajoroi), и такая пестрота делает невозможным всякое пресыщение".
    Гермоген (конец II-начало III в.н.э.), "теоретик второй софистики", выражал сходную мысль другими словами: "При известных сочетаниях получается такой ритм, благодаря которому речь звучит так, что производит впечатление почти метрической. Получается такой ритм в том случае, если, во-первых, не бывает зияний, во-вторых, если стопы, образующие ритм, подходят одни к другим, а не вносят резкости своим разногласием; и главное, в-третьих, если части речи, на основе которых ритм складывается, не будут состоять из одинакового количества слогов, ни иметь одинаковой долготы, ни носить одинаковых ударений (ta merh tou logou di' wn sugkeitai o ruqmoV mh isosullaba mhde isocrona mhde isotona eih)".
    Ни Дионисий, ни Гермоген, ни кто-либо еще из греков не связывает просодию слова со строением стиха и не пытается найти некоторую закономерность в расстановке ударений в поэтическом тексте, что совершенно понятнорГ для классической греческой поэзии такой закономерности действительно не существует. Но в прозе, прежде всего риторической, некоторая ритмическая упорядоченность явно имела место. Авторы трактатов о риторике уделяли немало места рассуждениям о ритме, хотя их понимание ритма, как уже было отмечено, заметно отличалось от нашего.
    Общий принцип Аристотель излагает так: "Что касается формы речи, то она не должна быть ни метрической, ни лишенной ритма (to de schma thV lexewV dei mhte emmetron einai mhte arruqmon). В первом случае речь не имеет убедительности, так как кажется искусственной и вместе с тем отвлекает внимание слушателей, заставляя их следить за возвращением сходных повышений и понижений. Стиль, лишенный ритма, имеет незаконченный вид, и следует придать ему вид законченности,-- но не с помощью метрарГ потому что все незаконченное неприятно и невразумительно ... Речь должна обладать ритмом, но не метром (ruqmon dei ecein ton logon metron de mh), так как в последнем случае получаются стихи".
    Авторы более позднего времени в целом совершенно согласны с Аристотелем: прозе необходима некоторая упорядоченность, но она не должна быть настолько четкой, как в поэзии. Они рассуждали, какими свойствами обладают те или иные стопы, в каких случаях следует их употреблять и как они сочетаются друг с другом, обычно упоминая при этом об ударении, но никогда не останавливались на нем подробно. В результате авторы риторической прозы стремились в значительной степени упорядочить свои тексты с точки зрения метра, впрочем, не доводя эту упорядоченность до регулярности поэзии.
    При этом нередко и ударение оказывалось в достаточной степени упорядоченным в силу того, что в тексте повторялись одни и те же слова или одни и те же грамматические формы. Вернемся к рассмотренному отрывку из энкомия Елене софиста Горгия:

     
    	logw men aitiaV
    		nomw de atimiaV
    			ergw de zhmiaV ...
     

    Вероятно, в этом, как и во многих других случаях, Горгий все-таки заботился (может быть, подсознательно) и о просодическом сходстве, как он заботился о сходстве фонетическом и метрическом. Весьма вероятно, что при этом ни сам Горгий, ни его слушатели вообще о нем не задумывались, считая его простым следствием фигуры под названием "равенство колонов" и повтора одних и тех же метрических стоп. Против таких навязчивых повторов и выступали столь дружно риторы последующих веков.
    Как и в случае с поэзией, в эпоху поздней античности с исчезновением долгот и разрушением старой метрики именно ритм, построенный на ударениях, стал все отчетливее звучать в риторической прозе. В том же самом тексте Горгия уже никто не уловил бы на слух чередования долгих и кратких слогов, но всякий без труда услышал бы регулярное чередование ударных и безударных. И вследствие этого позднеантичная риторическая проза стала подчиняться совершенно иным закономерностям, связанным уже с чередованием ударных и безударных слогов. Как открыл еще в 1891 г. В. Майер, начиная с IV в. н.рэ греческая риторическая проза следовала жесткому правилу расстановки ударений на конце фразы (т.н. "закону Майера"): последнему перед паузой ударению должно предшествовать не менее двух безударных слогов. При этом долгота этих слогов совершенно никакой роли не играет.
    Сами греки как будто "не заметили" этого перехода от метрической к ритмической организации художественной прозы. Они по-прежнему считали достохвальным качеством речи, выражаясь словами Синесия Киринейского, "красоту словесную и ритмическую" (kalloV en lexesi kai ruqmou), но ни разу не обмолвились, что ритм стал качественно иным. Возможно ли такое? Возможно, если представить себе, что резкого перехода от одного принципа организации текстов к другому просто не было. Очевидно, ритмическая упорядоченность текстов существовала и в классическое время в качестве дополнительной формальной характеристики художественной прозы, а с исчезновением долгот этот признак стал первичным. Если бы чередование ударных и безударных слогов в ораторской прозе не играло никакой роли, то такой переход был бы действительно революционным и вряд ли прошел незамеченным, как не прошло незамеченным введение ритмического стихосложения в Византии в конце V века н.э.
    Вернемся к "закону Майера". За столетие, прошедшее со дня его провозглашения, этот закон подробно обсуждался виднейшими филологами-византинистами, причем отмечались как и исключения из этого закона, так и сходные тенденции у греческих ораторов классического и в особенностирГ эллинистического и римского периодов, хотя последняя тема по сей день так и не получила подробного и убедительного раскрытия в научной литературе. Современное состояние дискуссии о "законе Майера" описывает В.рХёранднер.
    Итак, вплоть до поздней античности ритмическая упорядоченность была совершенно неизвестна греческим поэтам и знакома прозаикам, хотя для них она была лишь следствием иных приемов (равенства колонов и стремления к метрической организации текста). В период поздней античности ритм из дополнительного признака превращается в прозе в первичный признак, а в поэзии он становится "опорой" переставшим восприниматься на слух метрам, чтобы на рубеже VгVI вв. развиться в самостоятельную систему ритмического стихосложения.
    Итак, при очевидном внешнем сходстве эллинистической риторики с библейским параллелизмом, между ними обнаруживаются весьма существенные различия. В греческой литературе риторические приемы служили дополнительным украшением текста, которое обычно сочеталось с такими внешними приемами, как аллитерация и ритмическая упорядоченность, не игравшими при этом существенной роли и применявшимися, надо думать, не всегда осознанно. Для библейских текстов параллелизм был не столько внешним приемом, сколько общим принципом видения мира, и он, в свою очередь, нуждался в формальных приемах, главными из которых были аллитерации и ритмическая упорядоченность, применявшиеся достаточно регулярно и осознанно.
    Эти две столь несхожие литературные традиции в какой-то степени соединились в раннехристианской и византийской литературе, но вопрос о том, как происходило их взаимодействие и слияние, может стать темой отдельного исследования.


[Оглавление] [Предыдущий] [Следующий] [В начало]