[Оглавление] [Предыдущий] [Следующий] [В конец] |
Библейский параллелизм и эллинистическая риторикаНа первый взгляд все просто. Можно разложить все литературные приемы на "атомы" и классифицировать их в соответствии с любой выбранной системой отсчета. Тогда нетрудно будет найти параллели между древнегреческой и древнееврейской литературой, да и вообще между двумя любыми литературами мира. Пример такого подхода можно обнаружить в книге В.рБюльмана и К.рШерера, "расписавших" все литературные приемы Библии по категориям античной риторики. Но бывает необходимо увидеть и их различие, а для этого прежде всего необходимо рассмотреть, какое место занимает тот или иной прием в инструментарии каждой традиции, как связывает он действительность и литературную реальность. Пример такого анализа, правда, не слишком подробный, можно найти во вступлении к книге Й. Крашовеца.
Параллелизм, исоколон, антитеза
И все же библейский параллелизм есть не просто повторение. Рассмотрим вслед за Дж. Кьюджелом два примера (правда, они не относятся к выбранным нами текстам из Пятикнижия), где особенно четко видно, какую дополнительную смысловую нагрузку может нести параллелизм.
Интересно отметить, что переводчики Септуагинты вставили во вторую строку два личных местоимения: "Израиль Меня не познал, народ Мой Меня не понял". Трудно сказать, понимали ли они еврейский оригинал так, как толкует его Кьюджел, или же просто решили, что в оригинале БогрГ единственный объект непонимания, и сделали имплицитную информацию эксплицитной. Но в любом случае широкое толкование второй строки (народ вообще ничего не понимает) сделалось невозможным, зато стих стал более ровным и параллелизм приблизился к классическому понятию антитезы: домашний скот знает хозяинарГ Израиль не знает Бога.
Суть параллелизма в том, что сочетание высказывания А с высказыванием Б образует новую идею, не сводимую к их арифметической сумме А + Б или тождеству А = Б. ПараллелизмрГ это всегда больше, чем просто повтор, это прежде всего внутренняя логическая связь двух явлений или двух сторон одного явления. Как формулирует эту мысль сам Кьюджел, "библейские строки параллельны не в том смысле, что утверждение Б является параллелью к утверждению А, а в том, что Б, как правило, поддерживает А, продолжает, дублирует, завершает или превосходит его". Действительно, если в греческом и латинском языке чрезвычайно развитые правила синтаксиса сложного предложения позволяют выстраивать длинные периоды с четко определенными логическими связями между отдельными высказываниями, то в еврейском языке ничего подобного нет. Роль связующей структуры, призванной показать внутренние связи между различными высказываниями, в значительной мере берет на себя параллелизм. Помимо двучленного параллелизма, возможна и более сложная структура, когда два стиха, построенных на внутреннем параллелизме, одновременно вступают в параллель друг с другом: "Даже ближнему ненавистен бедняк, а богача любят многие. Презирающий ближнего согрешает, а милующий несчастных -- блажен". (Притч. 14:20-21)Первый стих говорит о том, как обстоят дела в этом мире: все любят богача, все презирают бедняка. Второй стих дает такому положению дел суровую оценку и говорит о том, как должно поступать: не презирать, а миловать бедного соседа. Параллельные элементы могут даже вступать друг с другом в формальное противоречие: Не отвечай дураку по-глупому, чтоб ты сам ему не уподобился. Отвечай дураку по-глупому, чтоб он мудрым сам себе не показался. (Притч. 26:4-5)Однако на самом деле противоречия здесь нет: общаясь с дураком, не надо придуриваться самому, но и делать вид, что общаешься с мудрецом, тоже не стоит. Библейский текст посредством параллелизмов выстраивает определенную картину мира с некоторыми абсолютными ориентирами. Чтобы внести в эту картину новый элемент, нужно просто подобрать ему соответствующую положительную или отрицательную параллель. Для эллинистической литературы подобной абсолютной системы нет (хотя, безусловно, есть некоторые общепризнанные ориентиры), поэтому картину мира приходится в некотором смысле рисовать каждый раз заново. Сравним два почти синхронных текста, говорящих о человеческом гневе: "Вы слышали, что сказано древним: "не убивай"; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду; кто же скажет брату своему "пустой человек", подлежит синедриону, а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной". (Мф. 5:21-22) "Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Всеми этими свойствами они обязаны незнанию добра и зла. Я же, после того, как познал природу добра и зла, и природу самого заблуждающегося, не могу ни потерпеть вреда от кого-либо из них, ни гневаться, ни ненавидеть его... Противодействовать друг другу противно природе: но досадовать на людей и чуждаться их и значит им противодействовать" . (Марк Аврелий. "Размышления") Пафос вроде бы один: человек не должен гневаться на другого. Но евангельский отрывок вводит эту мысль в контекст абсолютных ценностей Десяти Заповедей, тогда как Марк Аврелий предлагает некое субъективное объяснение. Первый вариант показывает, какое место занимает гнев в этом мире. ВторойрГ доказывает, почему гнев не имеет смысла для конкретного человека. Итак, антитеза и исоколон ограничиваются подчеркиванием и эксплуатацией внешне очевидных логических связей. Параллелизм заставляет находить связи скрытые и проводить параллель даже там, где она вовсе не очевидна. Весь мир описывается как система полярных или комплиментарных оппозиций: если есть А, то должно быть и Б. И это, безусловно больше, чем литературный приемрГ это способ восприятия мира и способ существования в нем. Что касается формальной стороны, то библейский параллелизм неотделим от аллитераций и ритмической упорядоченности. Знакомы они и эллинистической литературе, хотя играют в ней совершенно иную роль. Эти различия мы рассмотрим подробнее.
Аллитерации
COROS siga siga lepton icnoV arbulhV tiqete mh ktupeit'. HLEKTRA apopro bat' ekeis' apopro moi koitaV. Хор: Тише ... тише... белой ступней ступай Не дрогнувши, не скрипнувши, Электра: Встаньте от ложа, встаньте подалее ...Здесь видны ярчайшие аллитерации и одновременнор звукоподражание, поскольку многократно повторенные глухие звуки p, t, k, kt, pt прекрасно передают топот множества ног (ср. само русское слово "топот"). Именно этот отрывок разбирает в своем труде "О соединении слов" Дионисий Галикарнасский (Iрв.рдорн.рэ.). Он подробно рассматривает, как сочетаются между собой разные слова с точки зрения просодии, как изменяется их мелодический рисунок в данном тексте (и об этом нам еще предстоит говорить)рГ но при этом он словно не замечает аллитерации и не говорит о ней ни слова. Причина прежде всего в том, что созвучия воспринимались греческими риторами и грамматиками не как самостоятельный литературный прием, а как вторичное свойство фигуры, называемой "равенство колонов" (isokolon, исоколон) или просто "равенство" (pariswsiV, парисоза). Вот как пишет об этом предшественник Аристотеля Анаксимен: "Созвучие (paromoiwsiV) есть усиление равенства (h meizwn thV pariswsewV): оно не только уравнивает колоны, но и уподобляет один колон другому, образуя их из сходных слов. Особенно важно делать сходными заключительные слова, потому что главным образом этим путем и создается подобие колонов. А сходными являются слова, состоящие из сходных слогов, совпадающих между собой в большей части букв". Энкомий Елене Горгия как мы видели, отрывок построен на богатом (и даже несколько навязчивом) параллелизме или, в античной терминологии, на "равенстве колонов", причем это равенство поддерживается на всех уровнях, в том числе на фонетическом и ритмическом -- мы видим богатейшие созвучия и ритмические повторы. Однако такой стиль практически не имел продолжения за пределами ранней софистики. Уже Исократ (возможный ученик Горгия) в своей речи "Против софистов" (около 391г. до н.э.) отвергает подобный стиль как слишком искусственный. Довольно скептическое отношение к созвучиям на конце колонов стало нормой у риторов последующих эпох. Более того, даже не столь изощренный в своих речах Исократ вызывал упреки в той самой искусственности, за которую он порицал своих предшественников. Вот что писал три века спустя Дионисий Галикарнасский о представителях "школы Исократа": "хотя они и достигали приятности и величественности во многих своих соединениях, но в переменах и разнообразии были не столь удачливы: у них всегда один и тот же круг периода, однообразное построение фигур, одинаковое сплетение звуков (fulakh sumplokhV fwnhentwn h auth) и многое другое в том же роде, раздражающее слух". Дионисию вторит ритор I в. н.э. Деметрий: "Сходноконечные колоны (omoioteleuta) -- это колоны, имеющие одинаковое завершение. Оно может заключаться в окончании колонов на одно и то же слово ... Употребление таких колонов довольно рискованно. Оно не пригодно в том случае, когда хотят произвести особенно сильное впечатление ... Созвучие колонов и противопоставление в них уменьшает силу речи, так как в них много искусственности" . Вообще говоря, в эллинистической риторике и без того не мало искусственности, но конечные созвучия казались позднейшим авторам уже чересчур нарочитыми. Эллинская культура, везде и во всем старавшаяся найти меру и золотую середину, не могла безоговорочно принять такую изысканность, какую мы видим у Горгия. Но как бы ни относились греческие риторы к гомиотелевтам -- с одобрением или с опаской -- они рассматривали их только как возможный дополнительный признак исоколона и, следовательно, исключительно в контексте ораторского искусства. Нетрудно понять, почему Дионисий Галикарнасский "проглядел" столь яркие аллитерации в "Оресте" Еврипида: в его классификации поэтических средств греческого языка просто не было места для такого явления, как аллитерация в поэзии. Для него отмечать аллитерации у Еврипида, вероятно, было бы занятием настолько же странным, как для насрГ искать рифмы в инструкции по пожарной безопасности. Впрочем, неверно было бы говорить, что Дионисий Галикарнасский совсем не интересовался "звукописью". В фонетическом облике текста его интересуют главным образом две вещи: качество того или иного звука и сочетание разных звуков в тексте. Что касается сочетания звуков, то прежде всего его заботит, чтобы на стыке слов не возникало ничего неблагозвучного. Он обращает внимание и на те явления, которые мы сегодня назвали бы аллитерацией. Так, он цитирует Гомера: tН d' epi men Gorgw blosurwpiV estejanwto deinon derkomenh peri de DeimoV te FoboV te. "Там Горгона свирепообразная щит повершала, Страшно глядящая, окрест которой и Ужас и Бегство".В этих строках, прежде всего во второй, нетрудно заметить яркое созвучие de - dein - de - men - de - deim, а кроме того, весьма сходно выглядят концы строк: estejanwto - DeimoV te FoboV te. Однако Дионисий ничего не говорит о повторяющихся звуках. Он просто сообщает, что Гомер, "желая представить зрелище жалостное, страшное или дикое, выбирает из гласных не самые звучные, а самые шумные, из безгласных же -- самые труднопроизносимые (twn te jwnhentwn ou ta kratista qhsei alla ta dushcastata kai twn yojoeidwn h ajwnwn ta dusekjorwtata lhyetai), и наполняет ими слоги". То есть мастерство Гомера, по мнению Дионисия, проявилось вовсе не в аллитерации, а в своеобразном "тонировании" речи, в выборе звуков подходящего тембра. Что касается повторов, то Дионисий, как мы уже видели, их не одобряет в принципе, и в частности он считает неудачным приемом повтор одних и тех же звуков. Итак, греческая поэзия, как мы видели на примерах из Гомера и Еврипида, знала аллитерации с самого начала, но пользовалась ими крайне осторожно. Надо полагать, что возникавшие время от времени в тексте аллитерации были спонтанной находкой поэта, возможно даже неосознанной. Судя по дошедшим до нас текстам, хотя греческая филологическая наука живо интересовалась фонетическим обликом поэтического текста, но так никогда и не обращала внимание на повторы одних и тех же звуков. Следовательно, для греков это явление было чем-то случайным, маргинальным и не играющим в стихосложении никакой роли. Несколько другая ситуация сложилась в риторической прозе, где созвучия параллельных колонов (прежде всего на конце строк, т.рн. гомиотелевты) стали неотъемлемой чертой "школы Исократа". Впрочем, здесь фонетическое сходство было лишь дополнительным средством подчеркнуть смысловую параллель между двумя отрезками текста. Созвучия при этом никогда не становились самостоятельным приемом. В эллинистическое время гомиотелевты, как правило, считались слишком нарочитыми для образцового ораторского искусства, хотя, конечно, вовсе из употребления не вышли.
Ритм
Ритм в поэзии
Ритм в прозе. logw men aitiaV nomw de atimiaV ergw de zhmiaV ... Вероятно, в этом, как и во многих других случаях, Горгий все-таки заботился (может быть, подсознательно) и о просодическом сходстве, как он заботился о сходстве фонетическом и метрическом. Весьма вероятно, что при этом ни сам Горгий, ни его слушатели вообще о нем не задумывались, считая его простым следствием фигуры под названием "равенство колонов" и повтора одних и тех же метрических стоп. Против таких навязчивых повторов и выступали столь дружно риторы последующих веков. Как и в случае с поэзией, в эпоху поздней античности с исчезновением долгот и разрушением старой метрики именно ритм, построенный на ударениях, стал все отчетливее звучать в риторической прозе. В том же самом тексте Горгия уже никто не уловил бы на слух чередования долгих и кратких слогов, но всякий без труда услышал бы регулярное чередование ударных и безударных. И вследствие этого позднеантичная риторическая проза стала подчиняться совершенно иным закономерностям, связанным уже с чередованием ударных и безударных слогов. Как открыл еще в 1891 г. В. Майер, начиная с IV в. н.рэ греческая риторическая проза следовала жесткому правилу расстановки ударений на конце фразы (т.н. "закону Майера"): последнему перед паузой ударению должно предшествовать не менее двух безударных слогов. При этом долгота этих слогов совершенно никакой роли не играет. Сами греки как будто "не заметили" этого перехода от метрической к ритмической организации художественной прозы. Они по-прежнему считали достохвальным качеством речи, выражаясь словами Синесия Киринейского, "красоту словесную и ритмическую" (kalloV en lexesi kai ruqmou), но ни разу не обмолвились, что ритм стал качественно иным. Возможно ли такое? Возможно, если представить себе, что резкого перехода от одного принципа организации текстов к другому просто не было. Очевидно, ритмическая упорядоченность текстов существовала и в классическое время в качестве дополнительной формальной характеристики художественной прозы, а с исчезновением долгот этот признак стал первичным. Если бы чередование ударных и безударных слогов в ораторской прозе не играло никакой роли, то такой переход был бы действительно революционным и вряд ли прошел незамеченным, как не прошло незамеченным введение ритмического стихосложения в Византии в конце V века н.э. Вернемся к "закону Майера". За столетие, прошедшее со дня его провозглашения, этот закон подробно обсуждался виднейшими филологами-византинистами, причем отмечались как и исключения из этого закона, так и сходные тенденции у греческих ораторов классического и в особенностирГ эллинистического и римского периодов, хотя последняя тема по сей день так и не получила подробного и убедительного раскрытия в научной литературе. Современное состояние дискуссии о "законе Майера" описывает В.рХёранднер. Итак, вплоть до поздней античности ритмическая упорядоченность была совершенно неизвестна греческим поэтам и знакома прозаикам, хотя для них она была лишь следствием иных приемов (равенства колонов и стремления к метрической организации текста). В период поздней античности ритм из дополнительного признака превращается в прозе в первичный признак, а в поэзии он становится "опорой" переставшим восприниматься на слух метрам, чтобы на рубеже VгVI вв. развиться в самостоятельную систему ритмического стихосложения. Итак, при очевидном внешнем сходстве эллинистической риторики с библейским параллелизмом, между ними обнаруживаются весьма существенные различия. В греческой литературе риторические приемы служили дополнительным украшением текста, которое обычно сочеталось с такими внешними приемами, как аллитерация и ритмическая упорядоченность, не игравшими при этом существенной роли и применявшимися, надо думать, не всегда осознанно. Для библейских текстов параллелизм был не столько внешним приемом, сколько общим принципом видения мира, и он, в свою очередь, нуждался в формальных приемах, главными из которых были аллитерации и ритмическая упорядоченность, применявшиеся достаточно регулярно и осознанно. Эти две столь несхожие литературные традиции в какой-то степени соединились в раннехристианской и византийской литературе, но вопрос о том, как происходило их взаимодействие и слияние, может стать темой отдельного исследования.
|
[Оглавление] [Предыдущий] [Следующий] [В начало] |