Две пещеры. Из истории античного философского символа: Платон и свт. Григорий Нисский

Очевидное сходство образных рядов, присущих двум, пожалуй, наиболее ярким в мировой культуре символическим системам - христианской и античной, издавна обращало на себя внимание философов и историков: всех тех, кто занимался исследованием эпохи, отмеченной встречей умирающего язычества и юной Церкви Христовой. И действительно, сходство это без труда усматривается уже в самых ранних памятниках христианской богословской мысли. Недаром древние Отцы и учители Церкви, провозглашая свою готовность использовать опыт разнообразных античных философских школ, уверенно утверждали: "все, что сказано кем-нибудь хорошего, принадлежит нам, христианам" [1] . Именно таким образом формулировалась святоотеческая идея о том, что Промысел Божий и ранее приоткрывал человечеству - даже в пору безблагодатного многобожия, в эпоху почти безграничного диктата первородного греха - некоторые вечные и благие истины: те истины, которые, будучи восприняты мудрецами античности, перешли затем в полную собственность их подлинных наследников и владельцев - христиан. Здесь уместно задаться вопросом: каковы же реальные рамки подобных заимствований, в какой мере восприняла Церковь тот опыт, что был накоплен античной философской мыслью? В среде протестантских критиков традиционного восточного христианства сделалось широко распространенным мнение о том, что будто бы в результате подобных заимствований христианство практически полностью лишилось собственной изначальной "оригинальности", своей непохожести на все то, что некогда окружало Церковь во враждебном ей языческом мире. "Оригинальность" эта оказалась, якобы, полностью утрачена - во имя губительной для Церкви цели, что была поставлена перед христианами первых веков их неблагоразумными идеологами и вождями: именно такова, по мысли западного историка и библеиста Адольфа фон Гарнака, была тяжелая "плата" Христианской Церкви за стремление к безраздельному господству ее вероучения во всей Римской Империи. За собственный триумф христиане, по утверждению Гарнака, были вынуждены заплатить неизбежной "философизацией" вероучения, символизацией его в античном духе, утратой конкретности и "практичности" задач молодой религии, а также заплатить и учреждением губительной для свободного духа древних общин церковной администрации-иерархии. Таким образом, по убеждению протестантского историка, все то новое, что появилось Церкви после написания Евангелий, есть ни что иное как искусственная и трагическая по своим последствиям попытка приспособить новую религию к образу мировосприятия и идеям эллинской философии [2] . Прав ли западный историк? Действительно ли столь безраздельно восприняла Церковь Христова те "истины", что провозглашались некогда философами античности? Правда ли, что в первые века развития церковной мысли происходило лишь бездумное заимствование идей языческих любомудров, некая полуавтоматическая экстраполяция выводов философских систем Платона и Аристотеля, стоиков и Плотина на христианскую богословскую почву? Внешне вполне реальное сходство многих идей христианского богословия и античной философии представляется, по-видимому, бесспорным. Особенно ярко подобное сходство делается заметным именно при сопоставлении их символических образных систем. В качестве конкретного примера такого сходства можно привести встречающийся и в античной и в христианской литературе известный и давно уже ставший классическим символический образ "темницы", где оказалось издревле заключено все человечество, - образ, то приобретающий черты унылой и беспросветной пещеры, то некоего темного и безрадостного жилища с зарешеченными и затененными окнами. ...В платоновском "Государстве", например, наш мир уподобляется подземому жилищу - пещере с широким входным проемом. В пещере этой находятся пленники, на которых надеты столь тяжелые и тугие оковы, что никто из них не способен даже обернуться ко входу, рассмотреть то, что находится за стенами темницы. Они видят лишь стену перед собой. За пределами же пещеры - в вышине - горит подобный яркому огню солнечный диск. Перед пещерой проходит дорога, огражденная невысокой стеной. По этой дороге какие-то люди проносят самую разнообразную утварь, держа эти предметы выше края стены. Сами носильщики при этом не видны из-за стены, и узники наблюдают лишь тени вещей, отбрасываемые, благодаря яркому солнечному свету, на заднюю стену пещеры. Не будучи способными воспринять предметы за пределами пещеры такими, каковы они есть на самом деле, люди ошибочно принимают за подлинную реальность подобия этих предметов, их тени. Именно в таком состоянии и проводят всю свою жизнь узники этой пещеры: там они и рождаются, там они и живут, там и умирают. Пленники, однако, при наблюдении за теми или иными загадочными тенями, все же упорно пытаются даже и здесь найти некие закономерности, связать эти тени, например, с доносящимися снаружи, с "воли" звуками. Тех, кто более других способен подмечать подобные закономерности, и называют учеными - их обыкновенно превозносит и прославляет общество. Но, как утверждает Платон, если кого-либо из узников все-таки можно было бы освободить от оков, и подведя к выходу из темницы, показать ему подлинные вещи и явления "настоящего" мира, то увиденное показалось бы ему наверняка непонятным и чуждым, а яркий солнечный свет, к которому он не привык, стал бы слепить ему глаза - так, что поначалу ему, возможно, захотелось бы вернуться в привычную тюрьму, в его первоначальное рабское состояние. Такой человек в первое время после освобождения, по мысли Платона, вероятно счел бы, что как раз прежде-то он и видел подлинный мир, познавал истинное бытие. Наконец он все же начал бы привыкать к окружающей его новой реальности, постепенно научился бы безболезненно и безбоязненно смотреть вокруг, не страдая от слепящего яркого солнца, и даже привык бы к нему настолько, что оказался бы способен глядеть и на самый солнечный диск. Именно в солнце увидел бы он тогда причину всех важнейших перемен в неожиданно обретенном им подлинном мире, равно как в нем же - и главный источник появления тех теней, что наблюдал он прежде на стенах пещеры. Если же затем такого человека вновь лишить свободы, как и прежде заковав в кандалы в темнице-пещере, он непременно будет стремиться вырваться оттуда обратно - на солнечный свет. Кроме того, он обязательно станет рассказывать товарищам по несчастью о той подлинной реальности, которую он сумел увидеть и постичь. Но они не поверят ему, лишь посмеявшись над ним, и даже, быть может, приведенные в гнев его навязчивостью, убьют вольнолюбца . Итак, узники общей гигантской тюрьмы, под которой Платон подразумевал ни что иное как наш материальный мир, увы, не способны постичь эйдетическую сердцевину мироздания, подлинный мир идей - ту умопостигаемую реальность, в которой надо всем царит, подобно яркому солнечному диску, идея Блага. Разумеется, если узникам этим все же удалось бы вырваться из оков мертвящего дух материального существования, из уз их телесной "могилы", они постигли бы тайну устроения мира. Ныне же они способны видеть на стенах своей тюрьмы лишь смутные отсветы, одни только жалкие и бледные подобия высших идей и истин. Мрачной и серой пещерой, беспросветным и страшным узилищем предстает в восприятии философа земной образ бытия человеческих существ. В унылом и однообразном круговращении мелькают на стене бессмысленные тени предметов иного - горнего, прекрасного - мира. Сам же наш "дольний" мир есть не более чем некая "химера" подлинного и естественного образа существования человеческой души. Подобная же трагическая скованность человеческой жизни пределами примитивного материального существования, этой "темницей духа" выражена Платоном также и в диалоге "Федон", в мифе о двух Землях - нашей, человеческой, и вышней, небесной, - мифе, согласно которому люди, подобно лягушкам вокруг болота, обитают в глубоких и мрачных впадинах, в изъеденных морской солью земных расселинах, не догадываясь, что есть истинное небо, истинный свет и иная - истинная - Земля. Пока же человек способен обрести "лишь растрескавшиеся скалы, песок, нескончаемый ил и грязь" [3] . Такой взгляд на окружающую античного человека действительность породил особое неприятие самого образа материального существования на этой "низшей земле", вызвав тем самым презрительное отношение даже к столь великому дару, как дар жизни. Лишь при таком взгляде на мир могли появиться известные строки, написанные Эврипидом:

               "Нужно нам собираться
                И плакать, когда ребенок родится, видя его
                вступающим в цикл страданий.
                А когда он умрет и от тяжких трудов успокоится,
                следует радоваться и нести на костер
                из дома среди радостных поздравлений" [4] .

Примечания:

1. Св. Иустин Философ. Вторая апология // Ранние Отцы Церкви. Антология.Брюссель, 1988, с.359.
2. См.: Гарнак А. Сущность христианства. Спб.,1907.
3. Платон. Федон // Избранные диалоги. М., 1965, с.404.
4. Цит. по: Климент Александрийский. Строматы. Ярославские епархиальные ведомости. Год XXXII, No 10, с.156.
5. Преп. Максим Исповедник. Творения, т.1, М., 1993, с.242.
6. Анри де Любак. Католичество. Russia Cristiana. 1992, с. 352.
7. Свт. Григорий Нисский. Точное изъяснение Песни Песней Соломона // Творения, ч.3, М., 1862, с. 125, 128.